1972 год - плохой год. Стоит лето, но тем не менее первый снег падал прошлой ночью. Я шел по лесу и видел между скупыми деревьями человека, сидящего у костра. Темные облака, казалось, внизу на равнине и лунный свет не серебрился на ней. У меня не было перчаток той ночью и я постепенно терял ощущение собственных пальцев. Сначала кончков, а потом и всей руки целиком. И было тихо! Животные ушли назад в лес и лесник вертел над огнем тощего зайца.
1972 год - плохой год. Урожай беден, мы голодные, а небеса усталые! Бессвязные дни нанизываются вплотную ко мне самому в комнате. Они пишут без смысла и значения. Они пришли с водой, а уйдут с ветром. Я целый день в лесу и помогаю другим с работой. затем я ухожу на два часа и дотрагиваюсь до мертвых зарослей. Я вижу усталую реку. Вижу тусклую воду, находящуюся в равновесии между двумя берегами. Вижу себя на поверхности художника, сидящего на берегу. Он худой по комплекции и усталый. У него была дочь. Она умерла еще до моего рождения. Его голос слаб, но его смех всегда теплый и дружелюбный. Сегодня я сижу около него и держу его за руку. Я возвращаюсь к вечеру снова. В избушке мы сдвигаемся вместе и едим горячий суп. Свечи озаряют комнату. На нас падает теплый свет.
Ветер летит над землей. Около камина хорошо. Мы рассказываем друг другу истории и наслаждаемся уходящими мгновениями. Потом мы смеемся вместе. Уже поздний вечер и я голоден. Я скорее рассказываю о незначительном случае, надеясь забыть о голоде. У моих ног лежат две собаки, они очень старые и им разрешается доживать последние дни с людьми. Они мирно спят. Время для них не длинное. Они знают только мгновение и принимают его безоговорочно. Я бы хотел быть собакой. Вскользь и мимоходом спрашивают о моем мнении. Я не знаю о чем речь! В течении всего времени я знаю лишь, что старый художник все еще сидит на берегу. Он не замечает, что его руки уже замерзли. Он не знает, что его сердце уже почти не бьётся. Он лишь только переводит дух. Он благодарен за каждый вдох и выдох, который он принимает, какая разница какой он на вкус. Этой ночью он замерз.

части вторая и третья

«Мы положим художника в гроб» - сказал я дрожащим голосом. Миг объединяет нас. Разговоры стихают и люди кивают, погружаясь в мысли. Я запеваю песню и голоса один за другим подхватывают строки. Оживленные фигуры поднимаются в каминном пламени. Они соединяют и оживляют воспоминание во мне. Я вижу большие, темные глаза. Влажные глаза, которые рвутся мне навстречу. Нежное создание пребывает некоторое время в пламени, а потом она исчезла вместе с дымом и воспоминание рассеялось. Я осматриваюсь, вижу пустые глаза. Глаза, которые смотрят во вчерашний день. Этот миг уходит незаметно. Неоживший, он проходит мимо. Мы берем себя в руки и я возвращаюсь в эту ночь. Свет свечей мерцает в полумраке наших душ. Но треск каминного пламени объединяет нас еще долго. Мы все члены какого-то забытого существования. Мы чужаки и длань совершенно одиноких созданий какого-то единства, чей конец неопределен.
Художник часто рассказывал какими глазами он смотрит на мир. Он мог видеть множество далеких мест и знал, что сказать. Тогда он объяснял мне, как он изгоняет свои воспоминания на холст с помощью кисти. Он рассказывал мне о тех больших, темных, влажных глазах, которые рвались к нему навстречу. Он рассказывал о том, как его руки набрасывали нежное создание, как могли расцветать краски и о том, как холст снова подарил ему его дочь. Тогда казался он счастливым, да и я с ним. Если я его спрашивал о возможности увидеть его картины, он говорил только, что время еще не пришло, но однажды я смог бы их увидеть.
Он редко приходил к нам сквозь лес со дна. Часто он исчезал на долгое время, и когда он снова сидел на берегу и смотрел на воду, я спрашивал его, где он был так долго. Он сказал тогда, что пытался продать свои картины, но никто не признавал его искусства и он ничего не продал. Иногда я давал ему мою еду, но если я его снова навещал, то она стояла рядом с ним нетронутая. На что он жил, я не понимал. Я лежу на своей кровати и неподвижно смотрю в темноту. Ветер давит на стекло и я считаю удары моего сердца. Девяносто тысяч сто сорок три. Ночь почти минула. Когда настал день, все собрались в конюшнях. В лесу мы накололи много дров и взяли их с собой. Я нашел последнюю лесную птицу. Она сидела на поваленном бревне какого-то дерева и кажется, глядела на меня. Я подошел к ней медленно и осторожно. Она не шевелилась, не думала взлетать или искать убежище. Она не позволила мне большего и я вытянул руку. Мои пальцы больше не дотягивались до ее перьев. Лед уже слишком толстый. Смерть уже слишком долго в лесу. Я скрывал темные, большие влажные глаза, нежное существо и вытянутую руку. Как оно умерло, я никогда себе не рассказывал. Другие не могли меня видеть. Они еще не знали дороги. Ветер несся меж деревьев, мне было холодно и я замерз. И я снова вижу ее глаза. Глаза полные тепла, глаза полные добра. Мне будет хорошо, молился я. Дочь художника. Я бы хотел ее портрет.
Дойдя до берега, я вижу сидящего художника, взгляд, направленный на воду. Я сажусь к нему и закрываю мои глаза. На берегу время стоит. Я засыпаю. Холод проглатывает мои чувства, я не вижу снов. Когда я просыпаюсь, художника нет. В лесу я различаю голоса. Я охотно поднимаюсь, но мои конечности болят. Я оглядываю себя. Мои глаза охватывают глушь, когда-то зеленую землю. Теперь я вижу алтарь из камней и дерева. Потом художника. Людей вышагивающих из леса. Каждый несет по факелу. Я отворачиваюсь и слышу, как полыхает пламя.

1972 год – плохой год. Урожай скуден, мы устали, а небеса нас забыли. Все еще часто я выхожу на берег. Все еще часто я ношу мою еду через лес. Все еще в этом году я страшно голодаю. Все еще в этом году я чувствую холодную горечь.
1973 год – яркий, а урожай богатый. С весны крики новорожденных радуют наши жизни. В лесу слышат поющих птиц, а на воде гогочут и спорят утки.
Иногда я встаю на колени и повторяю одну молитву для художника. Мне приходится часто думать о том, что я никогда не найду его картины. Ни кисти, ни краской, ни холста.